КРАСНОГО ПЕТУХА ПУСТИЛИ ПО ЕВРОПЕ «Русские Сезоны»-2003 в Хельсинки
Рубеж веков — взрывной рост фестивалей в Европе! Город Хельсинки отнюдь не остался в стороне: фестиваль всех искусств, фестиваль феминистического кино, комиксов, этномузыки и техномузыки, хип-хопа, рэпа, традиционных культур Азии… С 1996 года — театральный «Балтийский круг». «Русские Сезоны» в Финляндии — новый фестиваль. Но культурные корни у него очень мощные.
Главная площадка фестиваля — Александровский театр. Красно-золотой, с лепными гирляндами и плечистыми, как новобранцы Ингерманландского полка, амурами на плафоне.
Выстроенная в 1870-х для русского театра в Гельсингфорсе, эта сцена видела «александринских» гастролеров: Варламова, Савину, Орленева. Здесь танцевала Анна Павлова. Пел Шаляпин. После 1918 года партер заполнили беженцы из Петербурга (среди них — Репин, Куприн, Леонид Андреев). И гастролерами были актеры эмиграции: певица Мария Кузнецова-Бенуа — солистка дягилевских «Сезонов», создавшая в 1920-х Русскую оперу в Париже. И Елена Полевицкая, в Киеве 1900-х — сценический кумир гимназиста Булгакова. Из ярусов Александровского театра на Полевицкую смотрели уцелевшие Турбины. В мундирах Северо-Западной армии Юденича. Без погон.
В 1995-м на этой же сцене читал стихи Иосиф Бродский.
Прекрасный и чуть нелепый со своим красным бархатом, амурами, лирами и лаврами, простоявший какие-то годы вовсе пустым в старых улицах Гельсингфорса, среди цветочных и корабельных лавок, кофеен, открытых в 1852 году, и серых каменных чаш с лиловым вереском у подъездов, — Александровский театр похож на шкатулку, полную старых писем из Петербурга, шелеста, позолоты, теней.
Ее сохранили в Хельсинки. Как и другие «русские отблески».
На первых «Сезонах» гастролировали «Табакерка» и МХАТ. В 2002 году МТЮЗ привозил спектакль «Счастливый принц». «Сезоны»-2003 открылись в середине ноября. С большим успехом прошел «Контрабас» Константина Райкина.Неделей позже театр «Тень» показал «Метаморфозы» — легкий, точный, черно-белый спектакль, в котором играют: экран, источник света, черный фломастер, горсть земли, гармошка, ушанка, белый моцартовский парик, художник Илья Эпельбаум и композитор Андрей Семенов.
Как многие спектакли «Тени» (семейного театра Ильи Эпельбаума и Майи Краснопольской), — «Метаморфозы» имеют привкус «домашней забавы». Но такой изящной, дерзкой и высококультурной, какие водились в домах-музеях.
Златокудрый, с острым птичьим носом пианистический виртуоз Семенов выходит из-за кулис в ватнике и ушанке, нахлобученной поверх белого театрального парика, с наслаждением раздирая лады замурзанной вагонной гармошки.
Черный фломастер рисует на экране водоросли, рыб, мелкое зверье, какое поселяют первоклашки всех стран на полях тетрадок. Еще два штриха — киты и кошки превращаются в лица принцесс и магов. Под прелюд Шопена за экраном пересыпается земля, взмахивают крылья черных плащей и черных птиц… Потом все сливается в ровную, темную курганную насыпь.
Зритель «Тени» был так же многолик, как спектакль: среди светлоглазых чинных гимназистов сидели окутанные черно-лиловыми париками (даже круче семеновского), звенящие индейским серебром или затянутые в смокинги богемные персонажи Гельсингфорса. На программках «Русских Сезонов»-2003 надпечатка: «Кама Гинкас и Генриетта Яновская представляют». Эти четыре спектакля по просьбе Совета по культуре Хельсинки выбраны режиссерами, много работавшими в Финляндии в 1990-х.
МТЮЗ привез в Хельсинки «Вкус меда» и «Сны изгнания. Фантазии на темы Марка Шагала». Дебютантка Наталья Мотева (похожая на Твигги в своей клетчатой юбочке и гетрах заполярной толщины) играла в золоченой раковине Александровской сцены шестнадцатилетнюю Джо: брошенную матерью, беременную от отчалившего темнокожего матроса хозяйку лондонского чердака над бойнями.
Пьеса Шейлы Дилени «Вкус меда» написана в конце 1950-х. Она прославила 18-летнего автора. Старую «новую драму» эпохи «рассерженных молодых людей» и первых песен «Битлз» любопытно сопоставлять с новой «новой драмой». Есть и почти прямые параллели.
Год назад та же Наталья Мотева сыграла в студенческом спектакле «Паразиты» Мариуса фон Майенбурга (режиссер Живиле Монтвилайте, Центр Мейерхольда) чуть ли не ту же роль: беременную, очень молодую женщину, угрюмо ненавидящую будущее дитя. Желтые дреды фактурным скальпом свисали с темечка героини. К халату была привязана колба с пластмассовым «препаратом зародыша». Психоаналитика переходила в патологическую анатомию «европейской семейственности» конца 1990-х. Диагноз был однозначен. Но «Вкус меда» — иная пьеса. Это еще не диагноз, а попытка лечения.
Зритель привык к тонкости деталей в спектаклях Яновской — как по Чехову, так и по Агате Кристи. «Вкус меда» жестче и проще: невыносимо шелестит желтая оберточная бумага — драпри бедных. Хронически течет вода из трубы под стропилами чердака (и Джо прицельно плюет в ответ в ее жерло). Разбитная, моложавая Мать (Екатерина Александрушкина) боится дочери. Потому как любовь к ближнему в таких интерьерах налагает жесткую ответственность… (Атмосфера чердака и скупые замечания Джо о «двух работах» напоминают нынешние квартиры, где рано сдались моложавые родители и рано повзрослели язвительные бледные дети.)
«Вкус меда»-2003 — второй спектакль Генриетты Яновской по этой пьесе. (Ленинградская постановка 1970 года выдержала 800 представлений.)
— Когда мне предложили эту пьесу впервые, она мне не понравилась, — говорит режиссер. — Я не понимала: о чем это?! Я в ужасе была! И тогда я поставила себе вопрос… Когда ставишь пьесу, главное — найти вопросы. Не ответы, а вопросы. Те, на которые трудно ответить. (А если в пьесе все понятно, можно вообще за нее не браться.)
И я нашла вопрос. Он касался деления пьесы на картины.
В первой соблюдено единство времени и места. Во вторую втиснуты события нескольких месяцев. В третью — тоже. В четвертой — быстрая развязка. По какой логике это выстроено?!
Я неделю билась. Пока не поняла — и от понимания совершенно не обалдела. Каждая картина заканчивается тем, что Джо теряет мать… Во всех четырех картинах Элен раз за разом предает ее. Вся бравада Джо — отчаянные попытки стать любимой.
«Партия Джо» начинается с того же, с чего и «Паразиты». Беременная девочка колотит о пол куклу, вся — сгусток истерической энергии и страха. Но в «старой новой драме» душа героини развивается и очеловечивается — так же, как младенец внутри нее.
Этого не случилось бы, не появись на чердаке Джеф.
Николай Иванов играет очкастого студента 1950-х с волосами до плеч, — почти диккенсовским персонажем. Не он отец младенца. Между ним и Джо нет близости. Но он берет на себя роль единственного якоря в бушующей хляби, где никто никого не любит.
Джо — комок нервов. Джеф — спокоен. Стучит его швейная машинка, прошивая распашонку. Шелестят конспекты. На столе — стакан молока, который Джо должна выпить...
«Ты — моя старшая сестра!» — саркастически бросает девочка.
На деле же Иванов играет образ очень молодого, рано созревшего на краю социальной безысходности, спокойного мужества.
Их жесты — точно азбука любви глухонемых. Неумелые рабочие движения ремесла семьи, которому двух тинейджеров не учили. Джо и Джеф составляют забытую азбуку сами. Открывают инстинкты души, как Адам и Ева — инстинкты тела. «Вкус меда» и есть эта азбука любви, показанная залу в рапидном темпе.
Наталью Мотеву мы увидим и на экране: она сыграла в фильме Алексея Германа «Трудно быть богом» возлюбленную Руматы, Киру.
«Фантазии на темы Марка Шагала» родились из режиссерских этюдов по картинам Шагала, этюдов студентов Камы Гинкаса в Школе-студии МХАТ. Текста «Сны изгнания» почти лишены. В мире спектакля (сценограф — Мария Митрофанова) царит исполинское Черное Пальто: живое пугало на деревенском пригорке, Статуя Командора без лица.
Сюрреалистический мир «Снов» многослоен: мерцают судьба Шагала — и его полотна, библейский Исход из Египта и народный «пуримшпиль», Екклесиаст и Холокост. Пророк Ветхого Завета и местечковый юродивый в мятой порыжелой шляпе — одно и то же лицо. Исполинский Красный петух гуляет по сцене. Мир рождается в мощных корчах творческого сознания, расширяясь, как при взрыве галактики.
Заповеди, данные на вершине Синая, испытываются на прочность. Самая страшная сцена — сплав «побивания грешницы камнями» и Избиения Младенцев: юная круглолицая женщина (Елена Лядова) терзает куклу под режущие звуки Depeche Mode. Течет густая кровь. Руки ветхозаветной Гретхен покрыты ею. Сыплются, множась, отрубленные руки и головы — плоть нерожденных поколений. Лже-Праматерь рода, уничтоженного ею, сидит среди фарфоровых тел, заваленная обрубками почти по колена.
Ветер рвет бумажный экран, на котором вспыхивают кадры старой кинохроники: труппа Михоэлса пляшет на сцене фрейлехс. Экран подожжен — и актеры бьются в пламени под веселый дребезг фортепьяно. Огонь ползет к центру кадра. Пепел падает на подмостки. Экран выгорел полностью. В глубине возникает огромный Белый Молитвенный Талес.
Точно действие перешло туда, где видят Творца воочию.
И по диагонали сцены совершается Исход Народа. Из клубящихся белых складок Талеса они бегут, ломятся во тьму, переходя Красное море, приближаясь к печи Освенцима. Дети, смертельно испуганные женщины с фибровыми чемоданами, локти, колени, сбитые с переносицы очки… Единое тело отчаяния движется к рампе! Впереди юродивый во вскинутых руках несет распахнутую Книгу: это мы, Господи!
Итог жизни пророка, положенный к Престолу Господню? Мартиролог поколений? Или Книга, по которой судимы будут мертвые?
В канун фестиваля вышла книга бесед Джона Фридмана с Камой Гинкасом «Provoking Theatre». «Театральная провокация» Гинкаса всегда имеет странную направленность. Она раскрепощает не телесный низ, а душевный верх. Сюрреалистические «Сны изгнания» высвечены именно таким болевым шоком.
«Черный Монах» и «Дама с собачкой» были безупречно выстроены в раме «сцены на балконе» МТЮЗа. (В январе в репертуарном театре Йельского университета пройдет премьера третьей части «чеховской трилогии» Камы Гинкаса — «Скрипка Ротшильда». В феврале состоится премьера в Москве.)
Но в «Снах изгнания» — все иное. Этот сценический Шагал сродни Босху: каждую сцену на полотне надо рассматривать отдельно.
И самые сильные — сцены Страшного Суда.
К фестивалю 2003 года в Хельсинки выпустили книгу «Русские Сезоны». (Составила ее продюсер фестиваля Хелена Аутио-Мелони, финская внучка итальянского джазиста, ставшего королем «кабаретной жизни» Гельсингфорса 1920-х. Хелена работала как театральная переводчица со всеми мэтрами русской сцены, ставившими в Хельсинки. В студенчестве — с Товстоноговым и Эфросом, позднее — с Додиным, Виктюком, Гинкасом.)
В книге есть воспоминания финских актеров о работе в спектаклях Гинкаса, поставленных в Хельсинки: «Театр сторожа Никиты» («Палата № 6»), «Играем преступление», «Идиот», «Жизнь прекрасна!» («Дама с собачкой»), «Чайка», «Макбет».
Главные уроки — у всех одни. Уровень анализа текста — немыслимо тщательный и (как оказалось потом) — единственно возможный. И страстность, с которой работала труппа. То же самое раскрепощение «душевного верха».
И это — «культурные корни» фестиваля «Русские Сезоны» в Хельсинки, которые срастаются с прежними.
Их много здесь — легких отблесков «того берега» Финского залива. Центр города выстроен в 1810-х петербургским архитектором и поразительно похож на ампир возле Невы. Здание Шведского театра Хельсинки (где играет теперь Никлас Грундстрем — князь Мышкин в «Идиоте» Гинкаса) спроектировал Николай Бенуа, отец «мирискусника». Первой «международной акцией» молодого Дягилева была Выставка русских и финляндских художников (1898).
И путь к «Русским Сезонам» в Париже начинался именно от нее.